Значение монашества для современного Православия. Доклад митрополита Волоколамского Илариона на заседании круглого стола в рамках VI Международной богословской конференции

18 ноября 2010 года, в заключительный день работы VI Международной богословской конференции Русской Православной Церкви «Жизнь во Христе: христианская нравственность, аскетическое предание Церкви и вызовы современной эпохи», в Отделе внешних церковных связей под председательством главы ОВЦС митрополита Волоколамского Илариона состоялось заседание круглого стола, посвященного актуальным вопросам общеправославного свидетельства миру. Владыка Иларион выступил с докладом «Значение монашества для современного Православия».

Вступление

Будите совершени, якоже Отец ваш Небесный совершен есть (Мф. 5, 48). Послушная своему Божественному Основателю, Церковь Христова вот уже без малого 2000 лет стремится к достижению не достижимого без благодати Божией идеала совершенства, заданного Господом в Нагорной проповеди и лежащего в основании великой христианской аскетической традиции. Эта традиция, давшая необъятный сонм святых аскетов, несомненно, не появилась в одночасье, но стала плодом многовекового развития и оттачивания своих форм и норм. Поступательный характер формирования аскетической традиции находит себе подтверждение в том месте Евангелия, где Господь, освобождая на время Своего земного служения Своих учеников от некоторых традиционных видов аскезы, указывает на время, когда отнимется от них Жених, и тогда будут поститься (Мф. 9, 15). Столь же несомненно, что типология христианской аскетики уходит своими корнями в дохристианскую религиозную культуру, причем не только ветхозаветную. В каком-то смысле можно говорить о единой типологии аскезы, опирающейся на некий всечеловеческий религиозный опыт.

Специфику христианской аскетики, вероятно, нужно искать именно в синтезе различных аскетических традиций религиозного и религиозно-философского происхождения, ставшем возможным благодаря сближению библейского представления об образе Божием в человеке и идеи уподобления Богу, звучащей в платонической религиозно-философской традиции[1]. Аскетическое богословие, возникающее на стыке догматики и аскетической практики, находится в тесной зависимости и от антропологии, получая тот или иной оттенок в зависимости от традиции мысли, стоящей за антропологическими воззрениями того или иного автора (библейской, стоической или платонической). Даже само понятие аскезы, не говоря о других заимствованиях, в большой степени восходит к излюбленной стоической теме – ἄσκησις ἀρετῆς («упражнение в добродетели»), хотя в своем исходном значении принадлежит сфере гимнастики[2].

Однако мое нынешнее слово – не о теории христианской аскезы и не об истории аскетических учений, но о том, какое значение для современного Православия имеет то церковное сословие, для которого аскеза является основным способом его бытия, можно сказать, его «профессией». Речь идет о монашестве.

Но прежде чем перейти к рассмотрению этого специального вопроса, я хотел бы остановиться на трех принципиальных моментах, характеризующих христианскую аскетику по существу независимо ни от эпох, ни от каких бы то ни было сословий. Прежде всего, всякое проявление аскезы в Церкви подчинено цели приближения человека к Богу, богоуподобления, приучения нашего естества к добродетели, его приготовления для встречи с Богом, осуществляющейся – согласно домостроительству нашего спасения – во Христе Иисусе. Тем самым, любое проявление аскезы в христианстве нельзя рассматривать как самоцель и самоценность (как, скажем, идеал бесстрастия-ἀπάθεια у стоиков), но только лишь как средство, как μέθοδος, используя который бесчисленные поколения христиан благодатью Божией преображают удобопреклонное ко злу человеческое естество, становясь благопотребными сосудами Слова (степенна 6 гласа).

Во-вторых, аскеза, не будучи самоцелью, является в то же время неотъемлемой частью и неизменной спутницей духовной жизни, затрагивая равным образом телесную и душевную сферы. Основное противопоставление в христианской аскетической традиции проходит не между телом и духом, не между материальным и нематериальным, как в разнообразных дуалистических системах (платонизме, манихействе, некоторых направлениях гностицизма и т.д.), но между жизнью по плоти (κατὰ σάρκα) и жизнью по духу (κατὰ πνεῦμα), между исполнением заповедей Божиих по букве и их исполнением по духу (ср. Рим. 8, 1-8 и др.). Если жизнь по плоти подразумевает наложение на себя каких-либо ограничений из страха наказания и обставляется системой запретов (не убий, не прелюбы сотвори, не возжелай и т. д.), то жизнь по духу предполагает внутреннее настоятельное стремление к совершенствованию в Боге, движимое любовью к Нему. В этом контексте всякая форма аскезы приобретает положительное, созидательное значение, не ограничивая свободу человека по плоти, но подавая проверенные тысячью опытов способы обретения истинной свободы по духу.

И третье, являющееся следствием первого и второго: сугубо индивидуальный характер аскетического делания, определяющий меру подвига с учетом духовной потребности каждого человека на пути его возрастания в меру полного возраста Христова (Еф. 4, 13). Речь не идет о совершенной независимости христиан друг от друга в их аскетической практике – передача живого опыта Церкви, составляющая собственно Предание, Παράδοσις, невозможна без учительства и ученичества, без Павлова: подражайте мне, якоже аз Христу (1 Кор. 4, 16). Речь идет о том, что любая аскетическая норма, будь то воздержание в различных его проявлениях, совершение молитвенного делания, как общественного, так и домашнего, а также те подвиги, которые отражены в монашеских обетах, имеют положительное значение только в соотнесении с общей динамикой духовного роста христианина, приобретением им ума Христова (1 Кор. 2, 16), усвоением им главного закона христианской жизни – закона любви[3]. Эта дилемма указана в притче Христовой о 10 девах, в которой толковники, начиная со Златоуста, однозначно понимают под елеем милосердие или человеколюбие, т.е. деятельную христианскую любовь. Не стяжав ее даже достигший больших аскетических высот подвижник остается медью звенящей и кимвалом звучащим (1 Кор. 13, 1).

Парадоксальным образом, этот же закон любви, составляющий главный стержень бытия единого церковного организма, консолидирует в определенные времена аскетическое делание отдельных членов этого Тела в едином молитвенном или подвижническом порыве, с целью противостояния какой-либо духовной или даже материальной угрозе, подобно тому как внутри человеческого тела происходит мобилизация всех жизненных сил в борьбе с недугом или в преддверии опасности. Именно таким образом сформировался нынешний порядок постов многодневных и однодневных, так обычно реагировала полнота Церковная на различного рода опасности и бедствия, так люди преклоняли Бога и святых Его на милость и благодатную помощь в самые тяжелые моменты истории. В этом ключе необходимо рассматривать и возникновение различных монашеских уставов, которые собирают своих последователей в братства, духовно сильные именно своим единством и «круговой порукой».

Здесь мы уже вплотную приблизились к основной части выступления, в которой поговорим о монашестве как высшей ступени христианского совершенствования, о монашестве как служении Церкви и о некоторых проблемах современного монашества.

Монашество как высшая ступень христианского совершенствования

Цель восхождения христианина одна – таинственная встреча с Богом, вступление в богообщение. Но к этой вершине ведут различные пути: один из них более пологий и длинный – это брак, другой более крутой и короткий – это монашество. Жизнь Предтечи и некоторых апостолов Христовых, а также некоторые эпизоды Евангелий и Павловых посланий говорят о возможности скорейшего достижения этой цели в безбрачии. Да и земное служение Спасителя могло осуществляться только необремененное обыденными семейными заботами. На монашеском постриге читается Евангелие, составленное из двух отрывков, заключающих в себе всю «философию» монашеской жизни:

Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня… Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 10, 37–38; 11, 28–30).

Желание «быть совершенным» включает условие – «раздай все имение своё нищим и следуй за Мной» (ср. Мф. 19, 16–22). Каждый христианин призван к добродетельной жизни, но только монаху вменяется в обязанность безраздельное стремление к совершенству. Каждый христианин призван жить по Евангелию, но только монах воплощает евангельский идеал в жизнь наиболее радикальным образом, стремясь во всем подражать Христу. Каждый христианин в крещении дает обет верности Богу, но только монах обещает Богу следовать по пути полного нестяжания, целомудрия и послушания. Каждый христианин призван приносить покаяние, но только для монаха плач должен стать непрекращающимся и ежедневным подвигом. Если семейному человеку Господь заповедует соблюдать целомудрие в браке, не прелюбодействовать и не смотреть на женщин с вожделением, то от монаха Он требует полного одиночества и полного воздержания от супружества. Если мирянину Господь повелевает не накапливать сокровища не земле, но прежде всего заботиться о Царствии Божием, то монах должен вообще отрешиться от всякого земного стяжания, не иметь ничего своего, но все свое и всего себя отдавать Богу. Если мирянину заповедано «не любить мира и того, что в мире», то монах призван полностью отречься от мира и возненавидеть его.

Таким образом, монашество предстает как наиболее радикальная форма следования призыву Христа к совершенству, самоотвержению и несению креста. Монашество есть благое иго Христа, добровольно возлагаемое иноком на себя. Оно есть наиболее полное подражание Тому, Кто кроток и смирен сердцем, ради Кого монах отрекается от родителей, сродников, всего мира.

Это иго Христово наиболее отчетливо выражено в обетах, которые человек перед лицом Церкви произносит перед принятием «ангельского образа»:

• пребывание в монастыре и постничество до последнего издыхания,
• хранение себя в девстве, целомудрии и благоговении,
• послушание настоятелю и всей о Христе братии,
• пребывание до смерти в нестяжании и добровольной нищете Христа ради в общем житии,
• принятие всех уставов иноческого общежития, правил святых отец и приказов настоятеля,
• готовность терпеть всякую тесноту и скорбь иноческого жития ради Царствия Небесного[4].

Принесение этих обетов знаменует собой вступление в новую жизнь, полную различных подвигов и борений.

Обет целомудрия не сводится к хранению только плотской чистоты, но включает также и хранение ума от помыслов и сердца от нечистых чувств. «Целомудрие» – греч. σωφροσύνη – означает буквально «здравомыслие», руководство во всех своих поступках и помыслах мудростью, сходящей свыше, которая есть Сам Христос – Логос Божий.

Нестяжание означает отказ от искания богатства, от стремления к земным благам. Монах имеет только необходимое для жизни, а остальное раздает нуждающимся и никогда не прилепляется сердцем ни к чему земному, чтобы его ум был всегда свободен от попечения о суетном и мирском, а был занят заботой о своем спасении и спасении ближнего. В «Лествице» и других памятниках аскетической письменности говорится о добродетели странничества, когда человек понимает, что не имеет здесь, на земле, пребывающего града, но грядущего взыскует, потому что его духовная родина – Небесный Иерусалим. И именно к нему устремлен духовный взор монаха.

Особое значение имеет послушание. Это тот подвиг, который современному человеку трудно понять и принять, а между тем, именно в нем заключается вся суть монашеского делания.

Послушание – основа монашества, – пишет великий подвижник современности архимандрит Софроний Сахаров. – Монашество прежде всего есть чистота ума. Без послушания невозможно достигнуть ее, и потому без послушания нет монашества. Непослушник – не монах в подлинном смысле этого слова. Вне монашества возможны достижения великих дарований Божиих, вплоть до мученического совершенства, но чистота ума есть особый дар монашеству, неведомый на иных путях, и познает монах это состояние не иначе, как чрез подвиг послушания.

Послушание духовно опытному наставнику облегчает монаху восприятие монашеской науки. Только прошедший эту школу способен впоследствии сам стать наставником для следующего поколения монахов.

Послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения, – говорит святой Иоанн Лествичник. – Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает, ни в добром, ни в том, что может показаться ему злым; ибо за все несет ответственность тот, кто благочестиво умертвил душу его[5].

Постоянным и главнейшим занятием монаха, поддерживающим его в исполнении данных обетов, является молитва, его духовное оружие. Поэтому в монашеских уставах по суткам распределены различные молитвословия в храме и в келье, общие и индивидуальные. Монах, постоянно пребывая в молитве, должен как можно чаще приступать к Святым Тайнам Христовым, чтобы соединяться с Божеским естеством Христа, чтобы уже здесь на земле вести жизнь будущего века.

Внутренний настрой монаха должен быть неразрывно связан с покаянием и плачем. В самом начале пострига в малую схиму игумен, призывая к себе смирившегося до земли постриженика, произносит:

Бог мудрый, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блуднаго сына приемлет тя кающагося и к Нему от сердца припадающаго.

Подвиг покаяния монах принимает на себя не потому, что он более грешен, чем другие люди, а потому что он избирает для себя покаяние в качестве образа жизни. О монашестве как пути плача говорит преподобный Исаак Сирин:

Тот монах (сир. abila – букв. «плачущий»), кто, по упованию будущих благ, все дни жизни своей проводит в алчбе и жажде. Тот монах, кто пребывает вне мира и всегда молит Бога, чтобы получить ему будущие блага. Богатство монаха — утешение, находимое в плаче...[6]

Но в этом постоянном сокрушении монах находит и духовную радость, которая рождается из плача и покаяния. В главе о «радостотворном плаче» Иоанн Лествичник говорит:

С усилием держи блаженную радостную печаль святого умиления, и не переставай упражняться в сем делании, пока оно не поставит тебя выше всего земного и не представит чистым Христу.

Кто облекся в блаженный, благодатный плач, как в брачную одежду, тот познал духовный смех души.

Размышляя о свойстве умиления, изумляюсь тому, каким образом плач и так называемая печаль заключают в себе радость и веселие, как мед заключается в соте… Такое умиление есть поистине дар Господень… потому что Бог утешает сокрушенных сердцем сокровенным образом[7].

Утешение ниспосылается от Самого Бога, которому и служит всей своей жизнью монах. Обращаясь к иноку в конце пострига, игумен говорит:

Всещедрый убо Бог… да восприимет, и обымет, и защитит, и да будет ти стена тверда от лица вражия… возлегая и востая с тобою, услаждая и веселя сердце твое утешением Святаго Своего Духа.

Монашество, в отличие от брака, является уделом избранных – избранных не в том смысле, что они лучше других, но в том смысле, что они чувствуют призвание и вкус к одиночеству. Если у человека нет потребности в пребывании в одиночестве, если ему скучно наедине с собой и с Богом, если ему постоянно требуется что-то внешнее для заполнения, если он не любит молитву, не способен раствориться в молитвенной стихии, углубиться в нее, приблизиться через молитву к Богу, – в таком случае он не должен принимать монашество.

Во многих отношениях жить в миру гораздо труднее. Монашество – это «узкий путь» в смысле отречения от многих вещей, которые обычным людям принадлежат по праву. И монашествующие отрекаются от многих внешних вещей ради внутренних обретений. Но не думаю, что монашество выше брака или что оно больше способствует достижению святости, чем брак. Любой путь, который избирает человек, если он стремится к Богу, – это путь трудный, это «тесные врата». И если человек стремится жить по-евангельски, он всегда будет встречать препятствия и всегда будет их преодолевать. Монашеская жизнь, как и жизнь в браке, дана человеку для того, чтобы он смог максимальным образом реализовать свой внутренний потенциал. Она дана для обретения Царствия Божия, которое может стать уделом каждого из нас после смерти, но опытно приобщаться к нему мы можем уже здесь, на земле.

В древней Церкви монашество складывалось постепенно. Были группы аскетов, подвижников, дававших обет безбрачия; некоторые из них уходили в пустыни, другие оставались жить в городах. Главной своей целью они ставили духовную работу над собой – то, что в Ветхом Завете называлось «хождением перед Богом», когда вся жизнь человека была ориентирована на Бога, когда всякое дело, всякое слово было посвящено Богу.

Нет никакого противоречия не только между монашеством и браком, но и между монашеством и жизнью в миру. Святой Исаак Сирин говорит, что «мир» есть совокупность страстей. И монах уходит от такого «мира» – не от мира как творения Божия, но от падшего, греховного мира, погрязшего в пороках. Уходит не из ненависти к миру, не из гнушения миром, но потому, что вне мира он может накопить в себе тот духовный потенциал, который потом реализует в служении людям. Преподобный Силуан Афонский говорил: многие обвиняют монахов, что они даром едят хлеб, но молитва, которую они возносят за людей, ценнее многого из того, что люди совершают в миру для пользы ближних.

Преподобный Серафим Саровский говорил: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Уходя в пустыню на пять, десять, двадцать, тридцать лет, отшельники приобретали «дух мирен», тот внутренний мир, которого так не хватает живущим в миру. Но потом они возвращались к людям, чтобы поделиться этим миром с ними. И, действительно, тысячи людей спасались вокруг таких подвижников. Конечно, было множество подвижников, которые ушли из мира и не вернулись в мир, которые умерли в неизвестности, но это не значит, что их подвиг был тщетным, потому что молитвы, которые они возносили за ближних, многим помогли. Достигнув святости, они стали ходатаями и заступниками за тысячи людей, которые были спасены их молитвами.

Монашество как служение Церкви

В этой взаимосвязи монашества и Церкви мы начинаем распознавать особенное значение монашества для всего церковного Тела в ряду других церковных служений. Оказывается, монах не ради себя избирает этот тернистый и полный искушений путь. От нажитого им духовного богатства будут питаться десятки, сотни и тысячи людей. Тем самым будет созидаться Тело Христово, но уже не таинствами и научением, как в служении Священства, а примером всей жизни монаха, всего себя отдающего на служение Богу и людям.

Подтверждением этому может служить и само пострижение в монашество, которое принято относить к числу обрядов, хотя древние церковные авторы (Дионисий Ареопагит, Феодор Студит) называли его таинством и включали в число других важнейших церковных священнодействий.

В самом деле, посвящение в монашество есть благодатное и таинственное начало нового бытия человека в его служении всей Церкви. Есть некоторые аналогии и с другими таинствами, Кре­ще­нием, Свя­щен­ст­вом, Браком, даже Елеоосвящением. Первая и самая главная аналогия – пострижение получает свое благодатное завершение в причащении Святых Христовых Таин. При по­стри­же­нии человеку про­ща­ют­ся все ранее совершенные им гре­хи, он от­ре­ка­ет­ся от прежней жиз­ни и про­из­но­сит обе­ты вер­но­сти Хри­сту, сбра­сы­ва­ет с се­бя мир­скую оде­ж­ду и об­ла­ча­ет­ся в но­вое оде­я­ние. За­но­во ро­ж­да­ясь, он до­б­ро­воль­но ста­но­вит­ся мла­ден­цем, что­бы воз­рас­тать в му­жа со­вер­шен­но­го, в ме­ру по­л­но­го воз­рас­та Хри­сто­ва (Еф. 4, 13).

Пострижение происходит внутри общины и для общины, которая есть образ всей Церкви Христовой. В этом отношении характерен первый вопрос игумена к постригаемому:

Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику, и ко святей дружине сей (т.е. конкретной монашеской общине)?

Вхождение нового члена в братство сопровождается наречением ему нового имени. Обычай изменения имени при пострижении в монашество – очень древний, по своему смыслу он восходит к ветхозаветному обычаю перемены имени в знак послушания (4 Цар. 23, 34; 24, 17). С момента пострига жизнь монаха не принадлежит ему: она принадлежит Богу и Его Святой Церкви (в лице общины). Монах добровольно отсекается от своей воли, которая отступает перед волей Божией и волей церковного священноначалия (в лице игумена). Отказ от всего своего в пользу общего лишний раз являет полноту евангельского идеала, воплощаемого в монашеской общине.

Принимая монашество, человек берет на себя ответственность не только перед самим собой, но и перед теми людьми, которые будут взирать на него, пытаясь найти в нем духовную поддержку. Преподобный Исаак Сирин говорит:

Иноку во всем своем облике и во всех делах своих следует быть назидательным образцом для всякого, кто его видит, чтобы, по причине многих его добродетелей, сияющих, подобно лучам, и враги истины, глядя на него, даже и невольно, признавали, что у христиан есть твердая и непоколебимая надежда на спасение… Ибо монашеская жизнь – похвала Церкви Христовой.

Жизнь монаха не принадлежит ему, она отдана Богу и Церкви. Монах только тогда оправдывает свое призвание, когда его жизнь приносит плоды и по отношению к Богу и по отношению к Церкви. Монах приносит пользу по отношению к Богу, если постоянно работает над собой и, духовно преуспевая, восходит “от силы в силу”. Он приносит пользу Церкви, если передает людям тот духовный опыт, который накопил в себе, либо накапливает в себе этот опыт, чтобы потом поделиться им с немощными членами Церкви, либо просто молится за людей.

Монашеское послушание – это вслушивание в волю Божию, стремление человека максимально приблизить свою волю к воле Божией. И монах – это тот, кто добровольно отрекается от своей воли, передавая всю свою жизнь в руки Божии. Сообщение воли Божией членам Церкви, происходит ли оно на вербальном уровне и в индивидуальном порядке, или совершается посредством примера жизни монашеской общины в духе братолюбия и мира Христова, является исполнением пророческого служения в Церкви.

Избирая от среды христиан на это служение немногих и призывая их к особому житию, Господь через них и в них поддерживает Свою Церковь в святости, в трезвении, в кротости и любви. Если все ученики Христовы призваны быть солью земли, если благодаря христианам еще стоит этот мир[8], монашество представляет собою соль христианства, ту квинтэссенцию Евангельского образа мысли, которая не позволяет христианству разложиться и поддаться тлетворному воздействию окружающего мира.

О некоторых проблемах современного монашества

При таком экклезиологическом измерении монашества велика ответственность вступающих на этот путь, поскольку эта ответственность – перед всей Церковью. Поистине блажен тот монах, который являет людям красоту и величие жизни во Христе; и горе тому монаху, чей образ жизни служит соблазном для верующих.

По Церковному Преданию монашеские обеты даются человеком раз и навсегда, и, согласно каноническим правилам Церкви, даже тот монах, который сложил с себя иноческое одеяние и вступил в брак, продолжает считаться монахом, но монахом падшим, живущим во грехе. В этом смысле монашеские обеты налагают на человека бóльшие обязательства, чем брачные обеты: Церковь может признать брак несостоявшимся по целому ряду обстоятельств и даже благословляет невиновной стороне вступление в новый брак, но никакого «расстрижения» церковные каноны не признают.

Монашество не может состояться как таинство Церкви и как церковное служение в том случае, когда человек принимает постриг либо против воли, по послушанию другому лицу, либо в слишком раннем возрасте по собственному неразумию, либо под влиянием настроения или энтузиазма, которые потом проходят, и человек остается перед выбором: вернуться в мир или быть плохим монахом, когда ты остаешься в монашестве, дабы не нарушить обетов, но при этом не испытываешь ни радости, ни вдохновения от того, что ты монах, а просто «тянешь лямку», кляня свою судьбу.

В современном русском монашестве такое происходит часто из-за двух серьезных недостатков: скороспелого принятия решения о постриге и отсутствия опытных наставников в духовном делании.

Примеры, встречавшиеся на моем жизненном пути, укрепили во мне убеждение, что решение о монашеском постриге может быть принято только по очень трезвом и серьезном размышлении, только после того, как человек глубоко укрепился в своем желании жить монашеской жизнью, убедился, что это его призвание от Бога, только после долгого искуса. До тех пор, пока у него сохраняется хотя бы тень сомнения, монашество принимать не следует. Ошибка может иметь роковые последствия, так как, дав монашеские обеты, а затем поняв, что монашество ему не по силам, человек редко бывает способен вернуться к нормальной жизни. Он остается на всю оставшуюся жизнь духовно травмированным, нравственно искалеченным.

На монашеском пути, как и в браке, бывают свои взлеты и падения. Первоначальное восхищение монашеским житием имеет свойство сменяться разочарованием и привычкой. Пережить эти тяжелые минуты монаху поможет только опытный духовный наставник, который сам искушен быв, может и искушаемым помощи (Евр. 2, 18). Сила монашества заключается именно в преемстве духовного руководства, которое, как и апостольское преемство, идет от первохристианских времен: духовный опыт передается от учителя к ученику, а потом ученик сам становится учителем и передает опыт своим ученикам.

В истории христианской святости немало примеров, когда монашеский опыт передавался от учителя к ученику. Преподобный Симеон Новый Богослов был учеником преподобного Симеона Благоговейного. Получив от учителя глубокие знания в области аскетической и мистической жизни, он записал их и передал своим ученикам. Никита Стифат, написавший житие Симеона Нового Богослова, был его ближайшим учеником. И у самого Никиты Стифата, естественно, были ученики. Непрерывная цепь преемства духовного опыта продолжается от древних времен до наших дней. И даже в советское время в Русской Православной Церкви эта цепь не прервалась, хотя и была ослаблена: духовно опытные руководители, старцы, были в те годы большой редкостью, но они все же существовали.

Сегодня число монастырей в Русской Православной Церкви перевалило за 800, но далеко не каждый из них может похвалиться наличием духовно опытного наставника. Это и понятно: духовные руководители должны вырастать десятилетиями, а чтобы они выросли, должна существовать прочная монашеская традиция. Сами духовники должны быть учениками опытных наставников. А чему может научить молодой игумен, не прошедший многолетней школы послушания, таких же молодых и непривыкших к послушанию монахов?

Выход из этой ситуации представляется следующим: точно так же, как в древности не крестили людей сознательного возраста без должного оглашения и не постригали раньше времени духовной зрелости, к постригу следует долго готовить. Постриг должен стать не началом монашеского пути, а неким итогом долголетнего искуса: постриг должен подтверждать, что человек призван к монашеству, что его желание стать монахом не было поспешным, что это было его собственное желание, а не желание другого лица, пытавшегося принудить его к монашеству.

Учреждение монастыря должно быть сопряжено с наличием духовно опытного руководителя: не такая-то монахиня назначается исполняющей обязанности игуменьи «с возложением креста по должности», поскольку монастырь стоит, а возглавить его больше некому, но монастырь открывается потому, что появился опытный духовник, вокруг которого собирается новое братство.

Укоренение в духовном делании и подвиге послушания, к которым призывается монах, способно служить исцелению и другой распространенной болезни современного монашества – увлечения несвойственной для монашества обличительной активностью. Не имея ни должной богословской подготовки, ни духовного видения существа церковных проблем, монахи начинают выдавать свои собственные домыслы за голос Церкви, входя в противостояние со священноначалием. Голос монашества только тогда может считаться голосом Церкви, когда он имеет бесспорное харизматическое основание, бесспорный духовный авторитет и когда он звучит в унисон с голосом священноначалия.

Лишена смысла практика быстрого рукоположения монахов в священство с предоставлением им широких духовнических полномочий. Не успев окрепнуть в борьбе с собственными помыслами, не научившись подлинному послушанию и смирению, молодые «старцы» начинают смирять приходящих к ним людей, вовлекаясь во все перипетии их мирской жизни. Таким впору напомнить слова Спасителя: Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего (Мф. 7, 5).

Представляется более целесообразной практика афонских монастырей, согласно которой число иеромонахов в монастыре бывает весьма ограниченным, в то время как большинство братии проживает весь свой монастырский век простыми монахами, исполняя порой самые ответственные послушания в обители. К их числу относится и прп. Силуан Афонский, бывший многолетним икономом Свято-Пантелеимонова монастыря без принятия священства. А нынешний Протоэпистат Святой Горы, глава Священной Эпистасии – также не имеет священства, надевая небольшой крест и держа в руке посох Протоэпистата согласно занимаемой должности и только из уважения к его возрасту называемый старцем.

Существует особая прослойка в монашестве, которой по роду деятельности и по послушанию священноначалию приходится жить вне монастырских стен: это приходские иеромонахи, преподаватели духовных школ, сотрудники епархиальных и синодальных учреждений. Их монашеский путь особенно труден: перед ними стоит задача превратить свое обычное жилище в монашескую келью, а окружающий мир со всеми его соблазнами должен стать для них пустыней. Для них монашество предстает прежде всего как путь внутреннего делания; им не всегда можно будет положиться на своего духовного наставника. Но если они будут непрестанно взирать на лик Христов, не опускать возможности уединения и молитвы, питаться духовной трапезой святых отцов и учителей аскетики, они вполне могут состояться в монашестве.

Огромную ошибку допускают люди, которые принимают постриг ради церковной карьеры. В современной практике Русской Православной Церкви архиереем может стать только монашествующий. Это приводит к тому, что люди с карьерными устремлениями принимают монашество, чтобы достичь церковных высот. Но высот этих достигают очень немногие, потому что монахов много, а епископов мало. Монашество можно принимать только в том случае, если человек целиком ориентирован на Бога, готов отдать Богу свою жизнь, идти тесными вратами. Монашество – это максимальное выражение того «тесного» пути, о котором говорит Господь (Мф. 7, 13; Лк. 13, 24). Это путь достижения внутренних высот, путь внутренних обретений – при внешних потерях. Принятие же пострига ради карьеры извращает самую суть монашества.

Недопустимо принимать монашество и по послушанию. К сожалению, часто человек на каком-то этапе своей жизни не может решить, принимать ли ему монашество или вступить в брак. Не имея достаточных внутренних сил для самостоятельного решения, он отправляется к старцам за ответом. Такой подход порочен. Все ответственные решения человек должен принимать сам, а у старцев получать благословение на реализацию этих решений.

Заключение

Первые христианские мученики шли на смерть за имя Христа, желая подражать Ему во всем, вплоть до принятия смерти[9]. Они и стали первыми святыми, которых Церковь почитала за их бескомпромиссность и верность Христу. После окончания гонений такими ревностными исполнителями Евангелия стали бескровные мученики – отшельники, бежавшие из мира, чтобы безраздельно служить Богу. Противопоставление монашеского пути всей Церкви было преодолено в истории, поскольку и Церковь осознала значение монашества, и монашество постаралось посвятить себя Церкви. В православном сознании, насквозь пронизанном символикой и образностью, монашеские общины всегда остаются образом Церкви, где до сих пор возможно осуществление первохристианского идеала, где всё общее и каждый занимает свое место, где послушание пронизано взаимной любовью приказывающего и исполняющего, где слезы рождают радость в Святом Духе, где Христос присутствует в каждом вздохе и каждой мысли монаха.

Монашество призвано к особенному служению в Церкви. Но это служение осуществимо только в том случае, когда монашество становится путем совершенствования и преображает всю жизнь человека, изменяет ее самым радикальным образом. На монашество, желающее стать подлинно церковным, полностью распространяется сказанное Христом о Себе: Если пшеничное зерно, пав в землю не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12, 24). В подражании Христу монах идет по пути крайнего истощания, чтобы послужить ближнему, насколько это возможно, чтобы положить душу свою за други своя (Ин. 15, 13), чтобы победить диавола в глубине своего сердца и явить всем реальность этой победы.

Монашество и сегодня остается неотъемлемой частью церковной жизни. Множество самых трудных и необходимых церковных послушаний исполняется монахами и монахинями. Но истинным таинством Церкви монашество становится только в преодолении всех тех опасностей, которые его подстерегают в нынешнюю эпоху.

Сегодня, когда христианство находится под натиском безбожного мира, когда сомнения обуревают юные души, не имеющие опоры в обычаях благочестия, святость и чистота монашеского жития должны стать тем маяком, к которому будут стремиться все плавающие в море житейском: и те, кто в Церкви, и те, кто только на подходе к ней. Для этого монаху требуется услышать голос Божий и отдать всего себя безраздельно Богу. Для этого необходимо возненавидеть себя и полюбить врага своего. Для этого нужно очистить свое сердце и дать возможность Христу Самому действовать в нем. Следуя таким путем, монашество окажет неоценимую услугу всей Церкви Христовой.

[2] Апостол Павел неоднократно и сам передает реальности духовной жизни при помощи спортивных метафор бега (δρόμος) и борьбы (ἀγών) (Гал. 2, 2; Филип. 2, 16; 2 Тим. 4, 7), однако глагол ἀσκέω в несколько стертом значении «приучать себя, стараться (что-либо делать)» употребляет – в передаче Дееписателя – только один раз в своей апологии перед Лисием (Деян. 24, 16).

[3] Ср. также 1 Тим. 4, 7-8: «упражняй себя в благочестии, ибо телесное упражнение мало полезно, а благочестие на все полезно, имея обетование жизни настоящей и будущей».

[4] Чин пострижения в малую схиму.

[5] То есть тот, у кого в послушании он находится.

[6] Прп. Исаак Сирин. Слово 58 (309). Слова Подвижнические. СПб., 1911. С. 309.

[7] Прп. Иоанн Лествичник. Лествица 7, 9; 7, 40; 7, 49.

[8] Послание к Диогнету, 5.

[9] Сщмч. Игнатий Богоносец. К Римлянам 7.